ВО ТЬМЕ ДОМОЙ ЛЕТЯТ АВТОМОБИЛИ
И ВСЕ, КОГО УЖЕ УПОТРЕБИЛИ
Творец, никому не подсудный,
со скуки пустил и приветил
гигантскую пьесу абсурда,
идущую много столетий.
Успехи познания благостны,
хотя и чреваты уронами,
поскольку творения Фаустов
становятся фауст-патронами.
Чувствуя добычу за версту,
по незримым зрению дорогам
бесы заполняют пустоту,
в личности оставленную Богом.
С пеленок вырос до пальто,
в пальто провел года,
и снова сделался никто,
нигде и никогда.
Когда устал и жить не хочешь,
полезно вспомнить в гневе белом,
что есть такие дни и ночи,
что жизнь оправдывают в целом.
Строки вяжутся в стишок,
море лижет сушу,
дети какают в горшок,
а большие - а душу.
Господь сей миг откроет нашу клетку
и за добро сторицею воздаст,
когда яйцо снесет себе наседку
и на аборт поедет педераст.
Ушиб растает. Кровь подсохнет.
Остудит рану жгучий йод.
Обида схлынет. Боль заглохнет.
А там, глядишь, и жизнь пройдет.
Из-за того, что бедный мозг
распахнут всем текущим слухам,
ужасно засран этот мост
между материей и духом.
Время льется, как вино,
сразу отовсюду,
но однажды видишь дно
и сдаешь посуду.
Восторжен ум в поре начальной,
кипит и шпарит, как бульон;
чем разум выше, тем печальней
и снисходительнее он.
В каждую секунду, год и час,
все понять готовый и простить,
Бог приходит в каждого из нас,
кто в себя готов Его впустить.
Судить человечество следует строго,
но стоит воздать нам и честь:
мы так гениально придумали Бога,
что, может быть, Он теперь есть.
С моим сознаньем наравне
вершится ход планет,
и если Бога нет во мне,
его и выше нет.
Когда природе надоест
давиться ядом и обидой,
она заявит свой протест,
как это было с Атлантидой.
Нисколько прочих не глупее
все те, кто в будничном безумии,
прекрасно помня о Помпее,
опять селились на Везувии.
Очень много лиц и граждан
брызжет по планете,
каждый личность, но не каждый
пользуется этим.
Мы после смерти - верю в это -
опять становимся нетленной
частицей мыслящего света,
который льется по Вселенной.
ЛЮБОВЬ - СПЕКТАКЛЬ, ГДЕ АНТРАКТЫ
НЕМАЛОВАЖНЕЕ, ЧЕМ АКТЫ
Один поэт имел предмет,
которым злоупотребляя,
устройство это свел на нет;
прощай, любовь в начале мая!
Ни в мире нет несовершенства,
ни в мироздании - секрета,
когда, распластанных в блаженстве,
нас освещает сигарета.
Красоток я любил не очень,
и не по скудости деньжат:
красоток даже среди ночи
волнует, как они лежат.
В любые века и эпохи,
покой на земле или битва,
любви раскаленные вздохи -
нужнейшая Богу молитва.
Миллионер и голодранец
равны становятся, как братья,
танцуя лучший в мире танец
без света, музыки и платья.
Лучше нет на свете дела,
чем плодить живую плоть;
наше дело - сделать тело,
а душой снабдит Господь.
Учение Эйнштейна несомненно,
особенно по вкусу мне пришлось,
что с кучей баб я сплю одновременно,
и только лишь пространственно - поврозь.
Мы попираем все науки,
всю суету и все тревоги,
сплетя дыхание и руки,
а по возможности - и ноги.
Сегодня ценят мужики
уют,покой и нужники;
и бабы возжигают сами
на этом студне хладный пламень.
Обильные радости плоти,
помимо других развлечений -
прекрасный вдобавок наркотик
от боли душевных мучений.
Увы, то счастье унеслось
и те года прошли,
когда считал я хер за ось
вращения Земли.
Многие запреты - атрибут
зла в мораль веков переодетого:
благо, а не грех, когда ебут
милую, счастливую от этого.
Природа торжествует, что права,
и люди несомненно удались,
когда тела сошлись, как жернова,
и души до корней переплелись.
Как несложно - чтоб растаяла в подруге
беспричинной раздражительности завязь;
и затихнут все тревоги и недуги,
и она вам улыбнется, одеваясь.
Давай, Господь, решим согласно,
определив друг другу роль:
ты любишь грешников? Прекрасно.
А грешниц мне любить позволь.
Молодость враждебна постоянству,
в марте мы бродяги и коты;
ветер наших странствий по пространству
девкам надувает животы.
Витает благодать у изголовий,
поскольку и по духу и по свойству
любовь - одно из лучших славословий
божественному Божьему устройству.
Назад оглянешся - досада
берет за прошлые года,
что не со всех деревьев сада
поел запретного плода.
От акта близости захватывает дух
сильнее, чем от шиллеровских двух.
Готов я без утайки и кокетства
признаться даже Страшному Суду,
что баб любил с мальчишества до детства,
в которое по старости впаду.
Я в молодости книгам посвящал
интимные досуги жизни личной
и часто с упоеньем посещал
одной библиотеки дом публичный.
Как давит стариковская перина
и душит стариковская фуфайка
в часы, когда танцует балерина
и ножку бьет о ножку, негодяйка.
А умереть бы я хотел
в то миг высокий и суровый,
когда меж тесно слитых тел
проходит искра жизни новой.